На фоне таких серьезных и масштабных событий позволим себе сосредоточиться на явной мелочи и очевидной бытовой глупости. Потому что в этом сюжете отражается одно из ключевых противоречий нашей жизни.

Есть в самом центре Москвы магазин. Дорогой и продвинутый. Встроенный в мировую сеть универсамов. Символизирующий нашу причастность к обществу потребления. Назовем его “Малинка-Штокманн”, чтобы не обвинили в антирекламе. Неделю назад обозреватель “Известий” обнаружил на ценниках мясного отдела интересную надпись. “КОЛБОСА”. Колбоса “сервелат”. Колбоса “докторская”. Колбоса “брауншвейгская”. Автор данной колонки, как бывший филолог, не мог не обратить внимание менеджеров на творящееся языковое безобразие; менеджеры, одетые в стильную западную униформу, важно сверяющие документы с реальным наличием товара, уверенно переговаривающиеся по рации, обещали исправить. Прошла неделя. Как было, так и осталось: колбоса.

Что наводит на грустные размышления. Во-первых, владельцы, работники и (в большинстве своем) покупатели наших как бы западных, как бы несоветских магазинов так и не поняли, что культура обслуживания неотделима от культуры как таковой, что невозможно считать себя стильным - и оставаться безграмотным. Когда на рыночном развале приезжий из южной республики продает МАРКОФЬ по 10 рублей, он ни на что не претендует, не закладывает в цену амбиции и пафос. В известном смысле, продукт за 10 рублей и должен называться МАРКОФЬ, а продукт за 50 именуется морковью; так в советские времена кофе, которое продавали в столовке, было среднего рода, “оно”, а тот, что варили в баре, был мужского, “он”. Когда же люди, подъезжающие к рабочему месту на БМВ, позволяют своим сотрудникам писать на ценнике “колбоса”, они демонстрируют всю поддельную природу нового русского капитализма. Сверкает огнями мощный “Штокманн”, а в его основании - жидкая разлюли-малинка; владельцы другой торговой сети, назовем ее “Шестой континент”, выходят на миллиардные сделки, готовятся к листингу, а в их центральном магазине возле МИДа второй месяц разбитый прилавок затянут целлофаном. Вопрос: устойчива ли такая индустрия? Или рухнет при удобном случае?

В-вторых же, и в-главных, мы все чаще становимся свидетелями тотального раскультуривания, совершающегося под гламурным покровом. Язык - существо нежное и ранимое, он страдает первым; всеобщая неграмотность, утрата орфографических навыков (что там “колбоса” и “маркофь”; я своими глазами видел газетную заметку до корректорской правки - автор писал слово “мелодрама” как “МИЛА ДРАММА”). Это не проблема лингвистов, это проблема политиков. Потому что после распада империй и перед окончательным нашествием мигрантов должна быть проведена политическая работа по насаждению языкового национализма. Эта работа была проделана в послевоенной Франции, особенно после потери Алжира; великий миф о франкофонии стал заменой имперской идеи, родство по языку поверх границ - залогом французского влияния в мире и одним из способов ассимиляции бесчисленных мигрантов, которых последовательно превращали из инородцев во французов иностранного происхождения. Эта работа была проделана и в Англии. Потеряв колонии, Великобритания сохранила свой имперский статус через торжество английского языка. С этой политикой связаны многие культурные проекты, даже знаменитая Букеровская премия, в основе которой - принцип единства англоязычной литературы на всей планете, от Лондона до Кейптауна.

Что у нас? У нас на словах - забота о русскоязычных братьях за пределами российских границ (русским на территории СНГ до сих пор владеют 100 000 000 человек!). У нас бюрократическое финансирование федеральных целевых программ; на программу “Русский язык: 2006-2010 годы” будет выделено 1 миллиард 300 миллионов бюджетных рублей. Но чиновники не могут формулировать амбициозные задачи, они умеют лишь формально выполнять поручения. А нет никакой политической сверхидеи, никакой масштабной цели, предложенной властями или оппозицией, на которую может и должен работать русский языковой национализм. Значит, и результат нулевой. Сплошь маркофь и колбоса.