Но вот получился такой разговор - очень основательный. Они ведь тогда, 1 сентября, еще все были живы - и дети, и взрослые, а мысль о том, что через несколько дней все будет по-другому, не хотелось пускать в голову. Это такая защитная реакция, мне один психолог объяснил. Мы стояли, а рядом женщина, у которой в школе находилась дочь, вдруг заговорила про какую-то соседку, которая мотается туда-сюда в Горячеводск за покупками. Сколько она ни рассказывала - невозможно было прицепить эту соседку к тому, что происходило в Беслане. И тогда психолог сказал мне, что это у женщины такая защитная реакция. А врач сделал этой женщине укол в вену, после чего она стала молчать и тихо плакать.

Находясь в Беслане, разобраться в происходящем было невозможно. Нужно было радио, телевизор - что-то, где вся отрывочная информация, добытая сотнями журналистов, стекалась бы воедино. Помню, как вечером 3 сентября, уже после штурма, на улице стояла белая “Нива” с открытым багажником и из задних динамиков звучало “Эхо Москвы”. Венедиктов говорил про Беслан с каким-то собеседником, они перебивались на новости, и огромное количество людей, каждый из которых провел этот день в трех шагах от эпицентра событий, обступили эту “Ниву”, жадно слушая новостные выпуски. И тогда только выстраивалась последовательность событий: эмчеэсовцы, взрыв, штурм, пожар…

Воспринимать происходящее адекватно мешало не только отсутствие под рукой ленты информационных агентств, но и присутствие под ногами разнообразных “жучков” — городских сумасшедших, которых трагедия притянула как магнитом. Опознавая журналистов, они спешили рассказать единственно им известную правду о происходящем и делились деталями. Меня, например, один отвел в сторону и доверительно сообщил, будто только что видел, как снайперши танцевали на крыше школы лезгинку. Поэтому, когда в день штурма пронесся слух, что в нескольких десятках метров от места, где я находился, толпа разорвала одного из террористов на части, я не очень поверил. Но мы с коллегой все-таки решили сходить. И стали свидетелями другой, только начинавшейся расправы. Толпа с криками била какого-то человека. Ему удалось вырваться и забежать под армейский грузовик. Но его оттуда, конечно, извлекли и продолжили избивать. Рядом со мной стояли милиционеры, и один офицер, я слышал, сказал другому: “А вдруг это не он”. На что второй ответил: “Надо брать”. Они что-то скомандовали своим подчиненным, те подошли к толпе и попытались оттеснить ее. Их грубо оттолкнули. Тогда кто-то из милиционеров несколько раз выстрелил в воздух. В толпе произошла небольшая заминка, которой силовики с успехом воспользовались: схватив избиваемого за руку, они вытащили его из-под толпы, окружили со всех сторон и завели в отдел, находившийся в десяти метрах от происходящего. Это был Нурпаши Кулаев, я хорошо успел рассмотреть его.

Я и тогда, и сейчас продолжаю думать: хорошо, что он выжил. Если мы когда-нибудь узнаем всю правду о Беслане, то во многом благодаря тем милиционерам, что рискнули полезть в разъяренную толпу. Я только одного не понимаю: там погибло больше трехсот человек. Почему им - хотя бы одному из них - не повезло так же, как Кулаеву? Или даже вместо Кулаева - черт с ней, с этой правдой!