Через трудности со свободой слова раньше нас уже проходили другие. Накануне бонапартистского переворота 1851 г. депутат Законодательного собрания Франции, писатель Виктор Гюго выступал в защиту демократических завоеваний своего народа. Речь за свободу печати он произнес 9 июля 1850 г. и позднее опубликовал ее в книге “До изгнания”.

Господа, хотя по основным принципам, на которых основана всякая демократия, и особенно великая французская демократия, был нанесен тяжелый удар, все же, поскольку будущее никогда не бывает закрыто, и сейчас еще не поздно напомнить об этих принципах.

Эти принципы, на мой взгляд, таковы: верховная власть народа, всеобщее избирательное право, свобода печати. Вместе взятые, они образуют наше общественное право: первый из них — это его основа, второй — способ его осуществления, третий — гласное его выражение.

Эти три идеи, эти три истины, эти три принципа органически связаны друг с другом; каждый из них выполняет свою функцию: народовластие животворит, всеобщая подача голосов управляет, печать просвещает; все вместе они сливаются в одно неразрывное целое, и это целое и есть республика.

Повсюду, где действуют и проявляются во всей полноте своего могущества эти три принципа — народовластие, всеобщее избирательное право и свобода печати, — там существует республика, даже если название ей — монархия. Повсюду, где их ущемляют, где они не могут действовать свободно, где не признают их органической связи друг с другом и оспаривают их величие, там существует монархия или олигархия, даже если название ей — республика.

Нам, законодателям, нельзя быть опрометчивыми; мы не должны забывать, что эти три принципа живут общей жизнью. Если опасность грозит свободе печати, всеобщее избирательное право тотчас берет ее под свою защиту. Если что-нибудь угрожает всеобщему избирательному праву, на подмогу немедленно приходит печать. А любой удар, наносимый свободе печати и всеобщему избирательному праву, оказывается в то же время покушением на принцип народовластия. При урезанной свободе парализуется право народа на осуществление верховной власти. Этого права нет вовсе, если оно не в состоянии проявить себя и в действии и в слове. Наложить путы на избирательное право — значит отнять у верховной власти возможность действовать, наложить путы на свободу печати — значит лишить верховную власть возможности высказываться.

Так вот, господа, это опасное предприятие наполовину уже было осуществлено. Сегодня хотят доделать остальное. Именно такова цель предлагаемого закона.

Признаюсь, господа, я думал, что кабинет министров откажется от этого закона. Мне казалось, что свобода печати и так уже полностью отдана в руки правительства. С помощью юриспруденции на борьбу с мыслью был мобилизован целый арсенал средств, правда отнюдь не конституционных, но, увы, вполне законных. Чего же еще оставалось желать? Разве полицейские не схватили уже за шиворот свободу печати вместе с газетчиком? Разве не травили ее вместе с расклейщиком, разве не подвергали взысканиям и не преследовали вместе с торговцем книг, не изгоняли вместе с типографщиком, не заключали в тюрьму вместе с редактором? Не хватало только одного, чтобы свобода печати была вместе с пишущим публично сожжена на добром ортодоксальном огне.

Но и до этого еще может дойти. Видите, господа, как обстояли дела и как все было отлично налажено. Разумный закон о типографских патентах был превращен в стену между журналистом и печатником. Пишите себе сколько угодно для своей газеты, все равно ее не станут печатать! Полезный, при правильном его истолковании, закон о торговле печатными изданиями в розницу превратили в барьер между газетой и читателями. Печатайте себе свою газету, все равно ее не станут распространять!

И вдобавок печати, оказавшейся за этими стенами, за этой двойной оградой, которая со всех сторон окружила мысль, говорили: “Ты свободна!” Так наслаждение издевательством дополняло собой радость, вызываемую возможностью беспрепятственно творить произвол.

Разве все эти примененные правительством средства воздействия не нагнали такого страха, что дальше некуда? Разве не было исчерпано все, что могут измыслить произвол и тирания, разве осталось еще что-нибудь в запасе?

Да, остался еще этот закон. Сознаюсь, господа, мне трудно сохранять хладнокровие, говоря об этом законопроекте. Я всего лишь человек, привыкший с малых лет глубоко уважать священную свободу пытливой мысли, и когда я читаю этот законопроект, которому нет названия, мне кажется, что у меня на глазах избивают мою мать.

Попытаюсь все же хладнокровно разобрать этот закон. Он налагает на политическую прессу, кроме бремени обычного залога, еще и бремя залога, устанавливаемого по особому определению, по благоусмотрению властей, по их капризу, причем, в зависимости от прихоти прокуратуры, этот залог может возрастать до чудовищной суммы, которую к тому же надлежит внести в течение трех дней. В прямом противоречии с уголовным правом, исходящим всегда из презумпции невиновности, законопроект исходит из презумпции виновности и обрекает газету на финансовый крах еще до судебного разбирательства. […]

Хотите ли вы знать, господа, что все это означает? Это означает не что иное, как вызов, брошенный нам нашим же правительством, вызов, брошенный властями — всего лишь властями! — могуществу народа, вызов, брошенный преходящим вечному; вызов, брошенный ничтожными людишками, которые не властны даже над мгновением истории, великой нации и беспредельному будущему!

О, если бы этот вызов был только проявлением ребяческого безрассудства! Но, увы, он грозит смертельной опасностью. Господа, в такую эпоху, как наша, попятные движения опасны, не совершайте же их!

Вам без конца твердят о пропасти, зияющей, разверстой, ужасной пропасти, в которую вот-вот может рухнуть общество. Господа, эта пропасть действительно существует; только она не перед вами, а позади вас. Вы в самом деле приближаетесь к ней, но именно потому, что идете не вперед, а назад. То будущее, которое готовит нам оголтелая реакция, настолько близко и настолько зримо, что уже сейчас можно разглядеть его устрашающий облик.

Люди, управляющие нами, министры! Говоря таким образом, я обращаюсь не только к явным, но и тайным министрам, ибо в настоящее время имеются двоякого рода правители: одни действуют у всех на виду, другие прячутся подальше от глаз […].

Министры, ведомо ли вам, что вы творите? Видите ли вы, куда идете? Нет! Я вам это скажу. Вы требуете, чтобы мы утвердили эти законы, вы вырываете согласие на них у большинства, но не пройдет и трех месяцев, как вы убедитесь, что они совершенно бесполезны для вас, более того — они еще и ухудшают ваше положение.

Вы скажете: “Опасность усиливается”.

Вы скажете: “Мы нанесли удар по всеобщему избирательному праву, и это нам не помогло. Мы нанесли удар по праву собраний, и это нам не помогло. Мы нанесли удар по свободе печати, и это нам не помогло. Надо выкорчевывать зло с корнем”.

И тогда, находясь во власти непреодолимой силы, подобно одержимым, которые действуют не по своей воле, а влекомы самой неумолимой логикой — логикой уже содеянных ошибок, повинуясь роковому голосу, который будет толкать вас все дальше и дальше, — как вы поступите тогда?

Но тут я останавливаюсь. Я не хочу заглядывать в будущее, которое, быть может, слишком близко. Но я не могу не сказать, что ужас охватывает честных граждан, когда они видят, что правительство устремляется по наклонной плоскости вниз, прямо в пропасть!

Я не могу не сказать, что мы уже не раз видели, как правительства спускались по наклонной плоскости, но никто еще никогда не видел правительства, которые сумело бы взобраться по ней обратно.

Печатается с сокращениями по изданию: Виктор Гюго. Собрание сочинений. Том 15. М., ГИХЛ, 1956. Перевод Владимира Шора.